Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерь - Страница 83

— Клянусь вам, я сам не знаю, почему я плакал. Должно быть, просто так, без причины. Я и сам не понимаю, почему мне так ужасно тяжело, и не мог бы это объяснить.

— Но давеча, — с усилием произнесла Изольда, — я застала вас в таком же состоянии, как сейчас. Что же было с вами тогда? Или это тайна, которую вы не можете мне открыть?

— Нет, могу. Если бы я рассказал вам, о чем я думал, вы убедились бы, что эти мысли достойны и вашего внимания.

— А вы не хотели бы поделиться ими с моим дедушкой?

— Я мог бы рассказать о них, не таясь, решительно перед всем миром, но не знаю, найдется ли во всем мире человек, который поможет мне разобраться во всем этом…

— А вот я уверена, что такой человек существует, и это именно тот, о ком я вам говорю. Он лучший из всех, кого я знаю, — самый справедливый, самый просвещенный и смелый, и потому вы не должны удивляться, что я советую вам обратиться к нему. Знаете что, через два часа он будет здесь, под этой липой, у входа в оранжерею. Он всегда приходит сюда в хорошую погоду, здесь он завтракает, читает газеты и беседует со мной. Хотите, приходите тоже, и вы с ним поговорите. Если я буду стеснять вас, я уйду.

— О, благодарю вас, — ответил Пьер, — вы хотите мне добра, вы полны милосердия, я знаю это. Знаю я и то, что дедушка ваш — человек ученый, умный, великодушный. Но, должно быть, слишком глубоко проник в меня мой недуг и слишком я безумен, чтобы этот человек мог избавить меня от того, что так жестоко терзает мне душу. К тому же у меня есть лучший советчик; я часто вопрошаю его и верю: когда-нибудь он вразумит меня. Этот советчик — бог.

— Да поможет он вам! — отвечала Изольда. — Я буду молиться за вас.

И, застенчиво кивнув ему на прощание, она пошла прочь, но еще несколько раз останавливалась и оборачивалась, чтобы убедиться, что ему снова не стало плохо. Тронутый этой мягкой, нескрываемой заботой о нем, Пьер, чтобы успокоить ее, встал и пошел по направлению к мастерской. Но не успела Изольда войти в замок, как он быстро вернулся на то же место и, подняв с травы несколько уроненных ею цветов, словно священную реликвию спрятал их у себя на груди. Затем он отправился в мастерскую. Однако работать он не мог. Не говоря о том, что со вчерашнего дня у него крошки во рту не было (а идти домой завтракать ему не хотелось), он чувствовал себя совершенно разбитым, и если бы не любовное упоение, которое еще поддерживало в нем силы, он тут же ушел бы домой.

— Что с тобой сегодня? — спросил папаша Гюгенен, заметив, как он вяло работает и как осунулся в лице. — Болен ты, что ли? Тогда надо пойти домой, отдохнуть.

— Отец, — отвечал бедный Пьер, — я нынче слаб, как женщина, а ленив, как невольник. Позвольте, я немного посплю здесь на стружках. Вот увидите, после этого я буду совершенно здоров.

Амори и берриец, пообещав сделать его часть работы, соорудили ему вместе с учениками из своих курток и блуз мягкое ложе, и Пьер сразу же погрузился в сон под лязг пилы и стук молотков, которые были для него так привычны, что никогда не мешали ему спать.

ГЛАВА XXIII

В жизни каждого из нас есть незначительные на первый взгляд события, которые навсегда остаются связанными с воспоминанием о каком-либо кризисе в духовном нашем развитии, с преображением всего нашего нравственного существа; и как бы ни было подчинено наше существование самым трезвым житейским интересам, нет человека, который не пережил бы такого часа восторга и просветления, когда душа достигает самого высокого своего горения и грядущее словно по наитию открывается нашим духовным очам. Внутренний мир, который мы носим в себе, сокрыт от нас самих, он полон неразгаданных пророчеств, и мы лишь смутно читаем в нем. Но наступает время, бьет час, иногда это всего мгновение, когда — идет ли речь о вере в бога, о проблемах общества или о любви — божественный свет, словно молния, прорезающая тьму, ярко озаряет наш разум. У натур возвышенных и склонных к самосозерцанию такие душевные переломы совершаются торжественно и знаменуют собой всякий раз новую фазу их жизненного пути, проводя решительную грань между горестным «вчера» и победным «завтра». Философам и геометрам, погруженным в мир абстракций, эти минуты внезапного озарения знакомы так же, как фанатикам веры, как поэтам или влюбленным. Что ж удивительного, если и Пьер Гюгенен с самоотверженной его любовью к ближним, с его умом и сердцем, неутомимо стремящимся к истине, тоже был осенен этим духом божьим, который действительно парит над всеми душами человеческими, дивным огнем своим проникая сквозь каменные своды темниц и келий, крыши мастерских и мансард, стены дворцов и храмов.

Всю свою жизнь с глубоким волнением вспоминал Пьер Гюгенен тот час, который он проспал в мастерской на стружках. Все было как обычно. Как обычно двигались рубанки и зубила, победоносно врезаясь в сопротивляющееся, стонущее дерево. Блестели от пота обнаженные мускулистые руки, звучала песня, подчиняя своему ритму работу и рождая поэзию среди напряжения и усталости. Но в то время как все шло здесь своим чередом, над головой нашего апостола-пролетария разверзались небеса, и душа его устремлялась ввысь, в сферы идеального. Ему привиделся странный сон. Будто под ним вовсе не стружки, а цветы, и цветы эти всё растут и, раскрывая свои чашечки, становятся все более прекрасными и нежными, и тянутся все выше и выше к высокому небу. И уже не цветы это вовсе, а гигантские какие-то деревья, насыщающие воздух своим ароматом и своими ветвями образующие вокруг него сплошную зеленую беседку, потолок которой уходит в сияющий эмпирей. И будто душа его, гордая, счастливая, возносится вместе с цветами в этом их бескрайном бурном цветении все выше и, наконец, достигает высоты, откуда открывается ему некая новая земля, и земля эта — тоже бескрайное море зелени, цветов и плодов. Все самое поэтичное, что довелось Пьеру видеть, проходя высокими горами и солнечными долинами в пору своих странствий по земле людей, все это собрано здесь, но только еще разнообразнее, еще прекраснее, еще величественнее. Многоводные ручьи, чистые, словно хрусталь, сбегают с горных вершин и устремляются дальше по склонам и низинам, перекрещиваясь друг с другом и весело журча. Изящнейшие здания, изумительные памятники зодчества, украшенные истинными шедеврами искусства, возвышаются в бескрайнем этом саду. И живут здесь существа, похожие на людей, но словно бы прекраснее, чище людей, и все они веселы, и сад оглашен их песнями, и каждый занят делом, и каждый трудится. И снится Пьеру, будто быстрее птицы проносится он над неведомой этой землей и повсюду видит счастье, мир, процветание, изобилие. И рядом с ним парит одно из этих прекрасных существ — только он никак не может понять, кто это? — и говорит ему: «Наконец-то ты здесь, на небе, к которому так стремился. Теперь ты ангел. Ибо свершилось: новая вечность сменила ту, прежнюю, а когда ты достигнешь ее края, тебе откроются новые чудеса, новое небо, новые ангелы». И Пьер внезапно понимает, где он и кто с ним. Он в парке графа де Вильпрё, а существо, что говорит с ним, — Изольда. Только парк этот не имеет границ и соединяет он землю и небо, а Изольда — ангел, сияющий красотой и мудростью. И, вглядевшись в лица других проносящихся мимо ангелов, он узнает среди них своего отца и деда Изольды под руку друг с другом, он видит Амори и Романе, дружески беседующих между собой, Савиньену и маркизу, собирающих цветы и колосья в одну и ту же корзинку, — словом, всех, кого он знает, кого любит, но только все они — в каком-то новом, преображенном, идеальном обличье. И он спрашивает себя: что за чудо произошло с ними, почему все они так прекрасны, так сильны, так полны любви? А Изольда отвечает: «Разве ты не видишь, что все мы теперь братья, все богаты, все равны между собой? Мы сломали межевые столбы между участками, мы срубили колючие изгороди, и земля вновь стала раем. Мы теперь ангелы, ибо мы уничтожили все различия между людьми и навеки отказались от ненависти и злобы. Люби, верь, трудись и будешь ангелом средь ангелов».