Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерь - Страница 110

110

Искренний ваш друг и земляк, Романе Надежный Друг, старейшина гаво в городе Блуа».

Это простодушное письмо, заставившее Пьера почувствовать всю меру страданий, испытываемых Надежным Другом, произвело на него такое впечатление, что слезы невольно брызнули из его глаз.

— Ах, Амори, Амори! — воскликнул он. — И как же ничтожны мы со всеми нашими книгами и красивыми фразами рядом с величием этой простой души, с этой скромностью и самоотверженностью!.. «Бог даст, со временем я стану рассудительнее»! Проявляя великую стойкость, он еще корит себя за слабость! А мы, маловеры, разве способны были бы мы с таким мужеством переносить подобные страдания? Мы стали бы изливаться в жалобах, роптать, мы негодовали бы, ненавидели, жаждали мщения…

— Молчи, Пьер! Я понимаю все, что ты хочешь сказать, — воскликнул Амори, поднимая голову, которую во время чтения письма крепко сжимал обеими руками. — Я знаю, все это ты говоришь для меня, потому что сам ты такой же, как Романе, — такой же добродетельный и так же стойко сумел бы перенести горе. Но ты хвалишь его за умение прощать обиду. Если ты делаешь это для того, чтобы примирить меня с маркизой, не трудись напрасно. То, что узнал я из этого письма, меняет все мои намерения и воскрешает во мне все былое. Что произошло с Савиньеной? Что означает ее поведение? Что она собирается делать? На что надеется? Я хочу знать все. Понимаю, ты получил от нее письмо и не показал мне его. Так дай мне его теперь. Я хочу его прочесть.

— Нет, ты не увидишь его. Возлюбленный маркизы Дефрене недостоин читать горькие сетования благородной Савиньены. Достаточно тебе будет узнать, к чему привело наше молчание — твое и мое. Я ведь тоже ничего не писал ей. Я не мог далее обманывать ее и не хотел писать правду. Мне казалось, что не все еще потеряно, и все оттягивал свой ответ со дня на день, надеясь, что ты еще опомнишься и вернешься к ней.

— К чему же привело твое молчание? Да говори же!

— Она угадала правду и, считая, что ты разлюбил ее, а может, никогда и не любил, увидев, что она покинута и обречена на нищету, захотела остаться честной хотя бы перед своей совестью и не принимать более благодеяний от старейшины. Я прочитаю тебе только одно место из ее письма:

«Я достаточно настрадалась, будучи женой Савиньена и тайно любя другого. Я не хочу так же страдать всю жизнь, став женой Романе. Это было бы не менее преступно с моей стороны. У меня есть за что винить себя в прошлом, и я не хочу, чтобы это повторилось в будущем. Пусть лучше любое другое испытание, только не это!»

— Бедняжка! Святая женщина! — скорбно прошептал Коринфец и встал. — Но что же дальше? Скажи мне все! Что она собирается делать теперь, отказавшись от помощи Надежного Друга?

— Вернуться к своему прежнему ремеслу белошвейки и, если тебя здесь больше нет, попытаться устроиться в этих краях. Здесь она надеется найти работу, а в том, что ты уехал, она не сомневается, поскольку я ничего не пишу о причинах твоего молчания.

— Что ж, это превосходная мысль, — задумчиво сказал Коринфец. — Здесь нет белошвейки; ее могут взять кастеляншей в замок. И она будет гладить прозрачные косыночки маркизы, — добавил он с едкой горечью. — Пьер, скорей дай мне перо и бумагу!

— Что ты задумал?

— Ты еще спрашиваешь? Конечно же, написать Савиньене, что мы ждем ее, что один из нас тотчас же отправится ей навстречу, а другой подыщет ей здесь, в деревне, работу и приют. Разве это не мой долг?

— Разумеется, Амори. Только досада — плохая помощница в таких делах. Лучше бы тебе написать это письмо завтра, хорошенько подумав.

— А я хочу написать сейчас же.

— Потому что чувствуешь, что завтра у тебя не хватит сил его написать.

— Хватит. Я напишу ей еще и завтра и послезавтра, если тебе это будет угодно. Я сильнее, нежели ты думаешь.

— Амори, ведь если ты напишешь, Савиньена поверит тебе и приедет. А я… Мне слишком хочется верить тебе, чтобы у меня достало мужества отговаривать ее. А что, если, приехав сюда, она застанет тебя у ног маркизы? Как назвать тебя тогда?

— Бесчестным или безумным.

— Берегись же поступить как безумец. Подожди пока писать!..

И все же Коринфец написал письмо Савиньене. Он написал его глубокой ночью, весь содрогаясь от ненависти и отвращения к маркизе. Едва рассвело, как он уже побежал сдать письмо на почту, и оно ушло прежде, чем проснулся измученный усталостью Пьер.

ГЛАВА XXX

Уже несколько дней маркиза не видела Коринфца, и так как она не считала себя ни в чем виноватой перед ним, ибо кокетство было ее второй натурой, это чрезвычайно ее удивляло. Впрочем, сначала она не слишком страдала от этого. Блаженное состояние, в котором она пребывала после своего триумфа, продолжалось до самого дня ее поездки на охоту, которую друзья Рауля в тот же первый вечер решили устроить в ее честь. Изольда сначала пыталась отговорить кузину — ей не нравилось подобное сближение с людьми, которые, как она полагала, были несимпатичны ее деду и с которыми у нее самой не было ничего общего ни во взглядах, ни в образе жизни. Однако старый граф был теперь вовсе не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы завязать отношения с аристократическими семьями департамента, и когда соседняя помещица, блестящая, гордая графиня, приходившаяся сестрой одному из самых пылких поклонников Жозефины, самолично явилась в Вильпрё просить его дочь и племянницу принять участие в этой увеселительной прогулке, он охотно дал свое согласие. Визит этой знатной дамы носил дипломатический характер и имел целью нащупать возможности брачного союза между ее братом, уже упоминавшимся виконтом Амедеем, и богатой Изольдой де Вильпрё. Изольда была несколько удивлена любезностью, которую вдруг стала выказывать ей эта дама, еще недавно негодовавшая на ее республиканский образ мыслей, и отвечала ей довольно сдержанно. Но Жозефина так умоляла ее поехать, что она не решилась прямо отказаться. Жозефина не ездила верхом, за ней должны были прислать коляску. Изольда же была превосходной наездницей, она отлично правила лошадью, хладнокровно заставляя ее брать рвы и барьеры. Это ее искусство амазонки было единственным талантом, внушавшим Раулю и местным дворянским щеголям некоторое почтение к ней. Верховая езда была давнишней ее страстью; а так как под строгой ее внешностью в ней все еще живы были детские вкусы и увлечения, она постепенно дала себя уговорить. Уже довольно давно не приходилось ей садиться на лошадь, и ей захотелось поездить сначала одной в парке. Она мчалась во весь опор, когда вдруг заметила Пьера (а тот улучал всякую возможность лишний раз увидеть ее). Круто осадив перед ним лошадь, Изольда со смехом спросила его, не находит ли он такое развлечение слишком аристократичным для нее. Пьер улыбнулся ей в ответ, но такой кривой улыбкой и в глазах его была такая печаль, что Изольда поняла, что с ним происходит. Но ей захотелось удостовериться в своей догадке.

110