Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерь - Страница 95

И снова они умолкли. Эта братская трапеза еще больше сблизила их. Разделив ее с этим рабочим, маркиза словно вступила с ним в некую таинственную связь. Ни один любовный напиток, будь он самого искусного изготовления, не произвел бы такого волшебного действия на двух робких влюбленных, как этот ржаной хлебец.

— Я чувствую, что вам холодно, — сказал Амори, заметив, как дрожит маркиза, прижавшись к его плечу.

— Нет, только немножко озябли ноги, — отвечала она.

— Еще бы не озябнуть в атласных туфельках!

— Откуда вы знаете, в каких я туфлях?

— Когда вы давеча позвали меня и я открыл вам дверцу, вы собрались выйти из кареты и высунули ножку.

— Что это вы собираетесь делать?

— Снять куртку, чтобы закутать ваши ножки. Ничего другого у меня нет.

— Но вы же простудитесь. Я ни за что этого не допущу. Такой холодный туман. Нет, нет, я не хочу!

— Не отказывайте мне, это ведь, может быть, единственная милость, которую я попрошу у вас за всю свою жизнь, госпожа маркиза.

— Посмейте только еще раз назвать меня маркизой — я не стану вас слушать.

— А как же мне вас называть?

Жозефина ничего не ответила. Сняв свою куртку, Коринфец спрыгнул с козел и подошел к дверце, чтобы закрыть ей ноги.

— Сядьте-ка поглубже, — сказал он, — тогда над вами будет поднятый верх и это лучше защитит вас от тумана.

— А вы как же? — спросила Жозефина. — Так и останетесь без куртки, на таком холоде, да еще в мокрой траве?

— Я сейчас снова взберусь на козлы.

— Но тогда вы будете слишком далеко, и мы не сможем больше разговаривать.

— Ну хорошо, я сяду на подножку.

— Нет, садитесь тоже в коляску.

— А если лошадь затащит нас в трясину?

— Привяжите вожжи к козлам, вы тогда сразу же сможете схватить их.

— Впрочем, она занята, — сказал Амори, заметив, что животное мирно щиплет травку, не помышляя о чем-либо другом.

— Она ест папоротник с таким же удовольствием, как я давеча ржаной хлеб, — смеясь, сказала Жозефина. — Наверно, ей тоже равнина напоминает время, когда она была молода и свободна.

Амори сел в коляску, но не рядом с Жозефиной, а напротив, — и это была последняя дань почтения к маркизе, которую ему суждено было в тот вечер воздать. Но ночь была так холодна — а ведь это из-за нее, Жозефины, он был без куртки, — и она заставила его сесть рядом с собой, чтобы он по крайней мере был защищен от тумана. Правда, в глубине души Жозефина понимала, что наносит последний удар этому, в сущности, уже побежденному человеку. Но меньше всего рассчитывала она вызвать этим какие-либо решительные действия с его стороны. Робость и неопытность юноши казались Жозефине достаточной порукой ее безопасности (ведь он так мужественно защищался целых два часа!), и она надеялась, что все дело сведется к наслаждению некой чистой и невинной любовью. Однако в глубине души ей было страшно при мысли, что станут обо всем этом говорить. Коринфца же преследовала мысль о Савиньене. Обоих мучили угрызения совести, а радости чистой любви возможны лишь, когда спокойна совесть. Какая-то странная дрожь напала на них обоих. Сначала они объясняли это холодом, пытались болтать, смеяться, но постепенно им не о чем стало говорить. Все большая грусть овладевала Коринфцем, постепенно переходившая в чувство горечи. Все более тягостным и пугающим становилось его молчание, и Жозефина почувствовала, что нужно либо бежать искушения, либо поддаться ему.

— Как вы думаете, — произнесла она испуганным голосом, — может, все же попытаться найти дорогу?

— А где ее найдешь, дорогу? — ответил Коринфец, у которого все внутри кипело.

Маркиза почувствовала, как он страдает, и это решило все.

— Да, в самом деле, — сказала она, — мы, пожалуй, еще хуже заблудимся. Придется уж набраться терпения и подождать до утра. Ночи сейчас такие короткие!

Она нажала на пружинку своих часиков, и они прозвонили двенадцать раз. Тогда она сказала, чтобы заставить Амори заговорить:

— Через два часа начнет светать, правда?

— Да, скоро рассвет, не беспокойтесь, — ответил Амори, и отчаяние прозвучало в его голосе.

И Жозефина вздрогнула при звуке этого голоса — она почувствовала в нем затаенную страсть. Снова воцарилась тишина. Только время от времени жалобно ржала лошадь да в прудах квакали лягушки.

И вдруг Амори услышал, что Жозефина плачет. И упал к ее ногам…

Прошло еще два часа. В сладостном упоении забыты были и светские приличия и любовь к Савиньене. Они не помнили о том, что ждет их завтра… Они не заметили, как занялась заря и как лошадка, которой наскучило стоять на месте, решила сама двинуться в путь.

Громкий крик ужаса вырвался из груди маркизы, когда в открытой дверце неожиданно появилось чье-то лицо. То, что она так испугалась, было вполне естественно, но этот крик вернул Коринфца к действительности. И когда впоследствии он вспоминал об этой минуте, то всякий раз думал, что она, пожалуй, была бы не так испугана и сконфужена, если бы ее застали в объятиях дворянина.

Впрочем, и сам Амори испытал немалое чувство смущения, узнав свидетеля своего счастья. Это был Пьер Гюгенен.

— Успокойтесь, госпожа маркиза, — сказал Пьер, видя мертвенную бледность и испуганное личико Жозефины, — я один, и бояться вам нечего. Но надо немедля возвращаться в замок. Вас ждали до поздней ночи. Кузина ваша очень беспокоится и послала нарочных в город; возможно, вас ищут и с другой стороны.

— Послушай, Пьер, — сказал Коринфец. — Вот что надо будет сказать: меня ты не видел, я ночевал в городе. Ты нашел маркизу одну, около полуночи, лошадь понесла…